Колодец в небо - Страница 53

…Прикосновение его чуть влажных губ к ее щеке – не отвергнет ли? И ближе, ближе, в то единое, бесконечно единое целое, ради мига слияния в которое и стоит рождаться. И стоит жить. И стоит терпеть все бедствия неприкаянности, непонятости. И стоит пробивать стены, крушить бастионы, чтобы хоть на миг слившись с другой половинкой твоего целого, только в этом слиянии стать тем, кем ты можешь, должен быть, но никогда не стал бы, не дойди ты до этого мига.

Чтобы только слившись, понять, ради чего живешь!

* * *

Он уйдет поздно ночью, а я и не замечу, как засну. Чтобы утром проснуться от странного грохота в общем коридоре.

Опять соседи бунтуют. Или на место Кондрата и Клавдии кого-то вселяют.

Но не слышно голосов. Только грохот. И странный перезвон больших напольных часов, оставшихся в отведенной калмычке выгородке. Здесь, в комнате, на стенных часах Елены Францевны только восемнадцать минут девятого – не время для перезвона. Одни из двух часов определенно сошли с ума. Или проснувшийся Вилли залез внутрь напольных часов, кажущихся малышу игрушечным домиком, и нарушил там все у часов внутри.

Прикладываю две вышитые мамочкой подушечки к ушам, чтобы только не слышать соседской ругани, но грохот за дверью продолжается. Упрямо затыкаю уши. Плотнее и плотнее зажмуриваю глаза. И разжимаю веки, только когда запираться в своем счастье больше невозможно.

Кто-то толкает меня в бок и тянет за руку. Открыв глаза, вижу стоящего рядом Вилена.

– Мама упала.

Сквозь открытую дверь моей буфетной видна распахнутая дверь в огороженный большевичкин угол. Все в той крохотной комнатенке перевернуто, а напольные часы, которые при всех уплотнениях никто так и не смог сдвинуть с места, теперь раскурочены. Неужели Виленчик умудрился так напроказничать?

– Где упала?

Не понимаю отчаянно и не хочу понимать, что говорит малыш. Понимаю лишь, что не хочу, чтобы соседский мальчик вытаскивал меня из моего счастья. Хочу снова закрыть глаза и лежать, улетая в то, что случилось вчера…

И еще понимаю, что нужно как-то уговорить мальчика выйти из моей комнаты, иначе мне не подняться с кровати и не одеться. Вчера впервые в жизни уснула, как была, – обнаженной. И теперь при стоящем рядом малыше эта не дающая не верить в случившееся обнаженность мешает.

Нужно попросить Вилли выйти и тогда встать и быстро надеть лифчик, рубашку, пояс и чулки… Но как не хочется! Как не хочется вставать и всю эту бесполезную броню на себя натягивать. И возвращаться в эту жизнь не хочется. Не хочется понимать, где, куда и почему упала партийная калмычка…

– Вниз. Мама упала вниз. Я рукавичку с лестницы в пролет уронил и на первый этаж побежал. Обратно поднялся, а мамы нет. Вниз поглядел, а там, где была рукавичка, мама лежит. Внизу.

Без всякого белья – некогда! – под одеялом натянув на себя платье, босиком выбегаю на лестничную клетку, с этого угла так напоминающую недавний кадр на обложке ноябрьского номера «Огонька». Конструктивистски идеально графичные пролеты лестницы, и на одном из пролетов женщина и мальчик смотрят вниз.

В день, когда меня уволили их «ЗиФа», я уже вспоминала этот будто бы перевернутый кадр. Тогда я смотрела снизу, а Вилли сверху просил меня принести ему ускакавший мячик. И мама его тогда стояла рядом и смотрела на меня сверху вниз.

Теперь моя очередь заглянуть вниз. И увидеть на каменном полу нижнего этажа серый силуэт – распростертое тело женщины. И в этой серости бьющее по глазам красное пятно крови возле ее головы.

12. Проклятие императрицы

(Александр Дмитриев-Мамонов. Ноябрь 1796 года. Усадьба Дубровицы, под Москвой)

За окном мерный скрип. Дворовые люди чистят наваливший за ночь снег и, переступая валенками, издают этот навязчивый мерный звук.

Скрип-скрип.

Следом звук лопат и скребков.

Шух-шух.

И больше ничего.

Дворовым строго-настрого велено когда барин работает рта не разевать, иначе долой с барского двора! А кому ж хочется от теплой жизни на людской половине в барском доме обратно в простылые деревенские избенки?! То-то дворовые люди рта и не разевают. Только и слышен этот скрип. Скрип-скрип-шух-шух-скрип…

Из-за двери кабинета доносится другой скрип.

– Мон ами, Александр Матвеевич, голубчик, да слышишь ли меня?

Надоевший не меньше скрипа голос жены.

– Ну что ты будешь делать! С утра как заперся – и не открывает. У Матюшеньки сыпь по всему тельцу. Как бы и Мари не заразилась. В Москву за доктором послать надобно. За докторо-ом! Да слышишь ли ты меня, душа моя? Какой час запершись сидишь. Сам уж не заболел ли, мон амии-и?!

От этого приторно-щебечущего голоса, как и от этого «мон ами», и от всех сыпей-поносов-покосов с души воротит. И на это он променял то, что некогда счастливейшею из случайностей само ему в руки свалилось – воз-вы-ше-ни-е! Возвышение на низость постылой деревенской жизни променял.

Он, Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов, которого еще недавно все больше называли Сашенькой, к величию не стремился. Случившееся с ним возвышение воспринял как должное, но не знал, что оно подобно заразе – единожды попав в твое тело, отравит его навек. Хлебнувший величия, без этого величия уже не жилец. Да только Сашенька Мамонов понял это слишком поздно.

«Случай, коим по молодости моей и тогдашнему моему легкомыслию удален я стал по несчастию от Вашего Величества, тем паче горестнее для меня, что сия минута совершенно переменить могла Ваш образ мыслей в рассуждении меня, и одно сие воображение, признаюсь Вам, беспрестанно терзает мне душу. Теперешнее мое положение, будучи столь облагодетельствован Вами, хотя бы и наисчастливейшее, но лишение истинного для меня благополучия видеть Вас и та мысль, что Ваше Величество, может быть, совсем иначе изволите думать, нежели прежде, никогда из головы моей не выходит…»